В исследовании картины мира того или иного этноса, наряду с антропологическими и этническими маркерами, важное место занимают и мировоззренческие, а среди них – стереотипические представления, закрепленные в обрядовых практиках. Понимание обряда как культурного текста в отечественную фольклористику введено Н.И. Толстым [13, с. 167]. Ученый также выделил и обозначил основные коды, характеризующие специфику различных обрядовых практик (акциональный, реальный или предметный, вербальный, персональный, локативный, темпоральный, музыкальный, изобразительный) [13]. Среди них особое место принадлежит так называемому пищевому коду, функции которого довольно часто становились и предметом специального рассмотрения в современной фольклористике [см. об этом подробно: 14]. Так, в обобщающей статье этнолингвистического словаря «Славянские древности» Т.А. Агапкина и С.М. Толстая отмечают тот факт, что в традиционной культуре славян «пища выступает как посредник между природой (космосом) и человеком (социумом) и вместе с тем как мерило ценностей, как средство социальной коммуникации» [1, с. 61].
В календарных обрядах, являющихся предметом рассмотрения в настоящей статье, пищевой код служит «маркером календарного времени» и связан в основном с «идеями умножения, богатства и изобилия» [1, с. 63].
В Поволжье первое место по значимости и потенциалу занимают так называемые обходные обряды. Обычно они представляют собой «ритуальное хождение по домам с поздравлениями и благопожеланиями» и призваны «обеспечить каждой семье благополучие на весь год» [4, c. 483]. Обязательным элементом таких обходов является одаривание (или угощение) [4].
В центре внимания статьи – зимние обходные обряды русских и мордвы, имеющие в своей структуре ряд любопытных схождений и пересечений [cм. об этом подробно: 7]. В районах совместного проживания этносов они получили весьма выразительную форму «таусеневого» обхода. Обычно он осуществлялся под Новый год (в ночь с 31-ого декабря на 1-ое января).
У русских во второй половине XX века таусеневый обход приобрел следующую форму: молодые люди «посолонь» (с востока на запад) обходят все дома того или иного населенного пункта, останавливаются под окнами, стучат. Далее происходит диалог:
Обходчики:
Чанны ворота, посконна борода,
А не спеть ли вам таусень?
Хозяева: Спойте!
Тогда запевают:
Ты каракулька, ты березова!
Таусень! Таусень! [ЛАС].
Необходимо отметить, что исполняющиеся в процессе обхода песни обычно представляют собой соединение устойчивого зачина (двойной заклички праздника): «Таусень! Таусень!», «Таузи! Таузи!», «Таузи! Баузи!», «Усень! Усень!» с так называемой “основной формулой” (просьбой об угощении). Она в свою очередь включает перечисление главных ритуальных продуктов обряда (“свиные ножки, лепешки”) и сжатое воспроизведение процесса их изготовления, представленное в текстах метафорой (“В печи сидели // На нас глядели”) [7].
При этом формула «Пышки-лепешки, // Свиные ножки, // В печи сидели, // На нас глядели» в русских таусеневых песнях приобрела поистине универсальный характер. Появляется иногда и в колядных песнях. Но если в собственно таусенях (таусеньках, усеньках) она соединяется непосредственно с закличкой праздника, и это совмещение носит органический характер, то в колядках – представляет собой лишь начальную формулу, далее наблюдается буквальное “нагромождение” мотивов. Фигурируют одновременно «коляда», «борода», «свиные ножки» и т.п. Комбинация их, как правило, произвольна и не закреплена традицией.
Подобный обряд со сходным по звучанию названием – «тавунсямо» – известен и мордве (в переводе на русский язык – «свиной праздник) [9, с. 102, c. 104]. В записях второй половины XX века, по сравнению с русскими вариантами, отмечен большим количеством любопытных деталей. Например, Н.Ф. Мокшин писал: «<…> молодые парни, нарядившись в вывороченные шубы и шапки <…> ходили по домам» [10, с. 85]. Обряды тавунсямо сопровождались и произведением страшного шума: дети стучали в печные заслонки, пастухи ударяли посохами в двери, звенели колокольчики и бубенцы, использовались и музыкальные мордовские инструменты «чавома» и «кайга». В.Л. Имайкина объясняла подобное поведение обходчиков следующим образом: «Начальные дни аграрно-солнечного года считались опасными, способными принести или накликать беду. Поэтому совершались обряды, противодействующие враждебным силам, <в частности>, очистительный обряд шумом, который якобы отпугивал всю нечисть, бродившую по земле <…>» [6, с. 77]. Зафиксировано в этот период и сакральное обсыпание зерном, горохом. Например, горох замачивали, варили, затем подбрасывали вверх, при этом хозяйка дома говорила: «Сколько гороха долетит до потолка, столько счастья пусть будет в новом году» [6, с. 82].
При этом также исполнялись песни с уже известной по русским вариантам формулой: «Кто (нам) даст орешков, // У того пусть хлеб уродится, // На межу от тяжести пусть склоняется. // Копнами покроется пусть его загон, // От тяжести вилы пусть сломаются. // Таусинь, таусинь, // Кишки-лепешки, // Поросячьи головушки, // Свиные ножки» [УТПНМ, VIII, c. 234].
Однако если у русских такого рода тексты песни имели самодостаточное значение, то у мордвы входили в состав единого обрядового текста и исполнялись последними. Нам уже приходилось с разной степенью подробностей представлять особенности его осуществления: так, первыми исполнялись песни, напоминающие хозяевам о необходимости изготовления обрядовой пищи («Хозяин пусть знает, // Свиную голову сварит»); за ними в строгой последовательности звучали песни, называющие главных исполнителей обряда («Бабушка, отвори, ноги замерзли, // Куда, внучек, ходил?»); далее шли песни, воспроизводящие обстановку «иного» мира («У моста наш дом», «Из лубка наша дверь», «Ворота – приставленная доска»); песни, изображающие приемы наказания (повышения в статусе) будущего обходчика («Молодая матушка меня сгубила, // В подполье завалила»); песни, описывающие внешность и образ действий персонажа, осуществляющего инициацию («Каська-атя <домовой> обул меня, собрал, // Колядовать послал»); песни, воссоздающие трудности пути обходчиков («Пошел я через нижние ворота, // Ворота закрыты, // Пошел я через верхние ворота // Ворота закрыты») и, наконец, песни – диалоги, сущность которых заключается в реализации «идеи обмена»: «гости» требуют обрядовой еды и сообщают о будущем (обычно поражающем воображение) урожае, приплоде скота, рождении детей и др.) [см. об этом подробно: 7, с. 138-148 и далее].
По нашему мнению, сходные элементы русских и мордовских песен-просьб об угощении позволяют считать их вербальным синонимом обходных ритуалов, своего рода подтверждением тезиса Н.И. Толстого о «максимальной синонимичности различных уровней обрядовых практик, «повторении <в них> одного и того же содержания разными возможными способам, особой значимости вербального компонента в процессе деформации обряда» [13, с. 64]. Данные тексты – это своеобразное свидетельство ритуального характера акционального (факт передачи обрядовой пищи), персонального (не мы просим, не мы акторы, а те, кто стоит за нами, некая третья сила), локативного (печь, окно, мост), темпорального (таусень, тавунсяй не только заклички / апеллятивы, но и хрононимы) и, наконец, пищевого кодов обрядов [13].
В исследовательской литературе неоднократно отмечался тот факт, что участники обходных ритуалов «<...> оказывают предпочтение конкретной обрядовой пище» [15, с. 477-484, c. 538-545]. Специфике одаривания обрядовыми изделиями из теста у западных и южных славян посвящена целая глава известного исследования Л.Н. Виноградовой [3, с. 136-149]. Обобщая материал по Поволжью, А.Н. Розов отмечал, что в отдельных местах данного региона за “овсеньканье” одаривали круглыми пресными лепешками и фигурками в виде птиц [12, c. 33]. В Саратовской области такие лепешки назывались “калядашками” [11, с. 36]; в Нижегородской – “кокурками”, “клюжечками-кочерюжечками” [8, с. 66]. Без уточнения формы изделия известны в данной области и “козульки”, “коньки”, “каракульки”, “свинки”, “коровки”, “усеньки”, “таусеньки” (в виде кренделей, булочек-витушек) [8, с. 66]. Т.М. Ананичева также относит к ним “таусеньки”, но иного способа изготовления (в виде баранок) [2, с. 27]. В Ульяновской области популярны “кокурки” (сушки) и “таусеньки” (орешки из теста) [2, с. 27]. Однако и К.Е. Корепова, и Т.М. Ананичева, наряду с изделиями из теста, в качестве обрядового угощения в Поволжье уже обязательно называют святочных поросят, кишки (домашняя колбаса из свинины), свиные ножки [8, с. 66; 2, с. 27]. В Татарстане (Тетюшский район) участниками фольклорных экспедиций Московского университета отмечено бытование “таусей” – треугольных пирожков, начиненных “кишками”. По свидетельству П.В. Шахова (1901 г.р., Тетюшский район, Татарстан), “тауськи” – пироги с кишками; у кого есть ноги поросячьи – туда же загнут” [МГУ, 1986, c. 14, c. 30]. Именно данные ритуальные изделия (свиные ножки) и становятся главными в процессе таусеневого обхода русских и мордвы Поволжья.
Семантика обрядовой еды обычно рассматривается в науке в трех аспектах: а) замена жертвенного животного его символическим/метафорическим изображением; б) магический прием создания приплода скота; в) способ передачи умершим родственникам (опекунам дома и хозяйства) пищи, которую специально для них и готовили.
В данном случае речь идет о первом из них. В этнографических описаниях XIX века и рубежа XIX-XX веков мы неоднократно встречались с особым отношением финно-угорских этносов Поволжья (по преимуществу мордвы) к ритуальному закланию свиньи. С ней, в частности, производились действия, аналогичные действиям русских с «бычком-микольцем». Любопытно, что свинье давали «барду» от пива, которое варили к празднику Назаран-паза (6-е декабря по ст. ст. – зимний Никола) [9, с. 93-94]. Предварительно в течение трех недель животное откармливали. За три дня до заклания переводили в избу, наряжали (повязывали полотенцем, за которое вставляли распаренные березовые ветки), кололи во дворе у священного камня предков, кровь спускали под камень, здесь же и опаливали на березовых лучинках, зажженных штатолом (сакральной свечой). Сваренную отдельно голову украшали: в рот клали крашеное яйцо и распаренный березовый прутик с листьями. А под голову в виде бороды – пучок ниток, окрашенных в красный цвет. Данное сооружение и получило у мордвы название «золотая борода» [9, с. 92]. Подобные действия совершали и с «новогодней свиньей». Но последняя жила в избе, пока не закалывали рождественскую. Затем ее отправляли в особый хлев, где откармливали вплоть до 31-ого декабря. Закалывали также у священного камня, но без особых церемоний. В качестве ритуальной еды особенно ценилась не голова, а свиные ножки, ими оделяли и обходчиков домов (таусников).
Интересный обряд мордвы с участием этого животного зафиксирован М. Евсевьевым в селе Сабаево Корсунского уезда Пензенской губернии. Он осуществлялся через некоторое время после Крещения (приближен, таким образом, ко дню почитания св. Власия, в бытовом православии – покровителя домашних животных). Ритуальной едой этнограф называет четыре небольших хлеба и жареного поросенка. Икон не было, зажженную свечу прикрепляли к солонке и молились на восток. Особенностью этого моления было и то, что во время еды не употребляли ножей, поросенка и хлеб ломали руками, ели с ладони. Кости относили в хлев на съедение свиньям, чтобы те «хорошо водились» [5, с. 375-376]. Аналогичные действия осуществляли и русские в неоднократно описанных в этнографической литературе действиях с так называемым «кесаретским поросенком». Мясо его также разламывали руками, кости закапывали.
Приведенные в статье факты свидетельствуют о том, что таусеневый обход в традиционной культуре народов Поволжья имеет длительную историю. В период становления включал в свой состав практически все перечисленные Н.И. Толстым и его последователями культурные коды: акциональный (обход всех домов населенного пункта с востока на запад), предметный (атрибутика и реалии обходчиков: вывороченная наизнанку меховая одежда, колокольчики, посохи и др.), персональный (группы молодежи), темпоральный (в ночь с 31-ого декабря на 1-ое января), музыкальный (наличие у обходчиков музыкальных инструментов). В рамках его разработано и развернутое вербальное сопровождение. В процессе обряда исполнялись специальные песни, состоящие, как правило, из заклички / обращения к празднику и требования обрядового угощения. Причем и в песнях русских, и мордвы оно (требование) выражено в виде устойчивой словесной формулы с обязательным упоминанием изделий из свиного мяса. При этом в таусеневых песни мордвы в значительной большей степени по сравнению с русскими вариантами сохранены архаические компоненты, буквально погружающие исследователей таусеневого ритуального комплекса в особую атмосферу обрядовых практик. Стереотипизированная форма текстов одновременно свидетельствует об особой значимости заключенного в них содержания. Этнографические описания в свою очередь проясняют его существо: речь идет о поддержании существующего прецедента и социальной мобильности рода.
Налицо и эволюция этнического маркера (пищевого кода обряда) – от сакрализации акта поедания мяса священного животного (свиная голова / ножки) в обрядовых комплексах русских и финнов Поволжья к метафорическому приему («Свиные ножки в печи сидели, // на нас глядели»).
Список условных сокращений
ЛАС – личный архив Т.А. Золотовой.
МГУ – фольклорный архив кафедры устного народного творчества МГУ им. М.В. Ломоносова.
УПТМН, VIII – Устно-поэтическое творчество мордовского народа. Т. VIII. Детский фольклор [сост., подстр. перевод, предисл. и коммент. Э.Н. Таракиной; отв. ред. В.П. Аникин и Л.С. Кавтаськин]. – Саранск: Мордовское книжное издательство, 1978. – 299 с.
Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 14-04-00077.
Рецензенты:
Поздеев В.А., д.фил.н., профессор кафедры русской и зарубежной литературы ВятГГУ, г. Киров;
Карташова Е.П., д.фил.н., профессор, зав. кафедрой русского и общего языкознания МарГУ, г. Йошкар-Ола.
Работа поступила в редакцию 29.07.2014.